Кто-то участвовал в боях и прочувствовал смысл слова «война» под свистом пуль. А кому-то довелось увидеть войну с другой стороны... Людмила Александровна Волошина выживала в оккупированном городе, два года провела в концлагере, будучи ребенком, познала всю жестокость, на которую способны люди. Несмотря на это она смело смотрит вперед.

От Родины до лагеря

Людмила Александровна, расскажите, с чего для Вас началась война?

- Мы жили в Одессе, но из-за войны на Украине начался голод, и нам пришлось перебраться в Донецк, оставив все - документы, вещи. После многие эвакуировались и из Донецка, но мой папа наотрез отказывался бежать. Он считал немцев культурным народом, с детства учил нас, своих детей, немецкому языку и не хотел верить в трагедию. Считал, что это пропаганда. Раскрыл глаза на всю катастрофичность ситуации его брат. Он пешком добрался из Киева к нам, по пути попал под расстрел, но чудом уцелел. Услышав рассказ брата, папа «прозрел», но эвакуироваться было поздно. Оккупированы были практически все города. Мы остались в Донецке.

В семье нас было четверо детей: я, самая младшая, училась в школе, трое старших к тому времени закончили Донецкий мединститут. Брата сразу забрали на фронт, двух сестер, квалифицированных врачей, распределили в разные госпитали. С родителями остались я и четырехлетний сын старшей сестры. Было сложно.

- Как семье с еврейским происхождением удалось выжить в оккупированном фашистами городе?

- Был приказ: всем евреям носить на одежде метки - шестиконечные звезды. Но я никогда не была похожа на еврейку, да и говорила только на чистом украинском языке. А родителей выпускать я боялась – знала, что они могут не вернуться. Поэтому продукты добывать приходилось самой. Вместе с соседями мы ходили в деревни, за 40-60 километров от города, менять одежду и какую-то утварь на еду.

- Долго удалось так продержаться?

- Сложно сказать, сколько. Но в один из дней, возвращаясь из деревни, я встретила маму своей школьной подруги. Она сказала, что домой мне нельзя, что всех расстреляли. Не только родителей, даже четырехлетнего ребенка. Куда деваться, я не знала. Первое время я жила у этой женщины, но долго так продолжаться не могло, и мне пришлось уйти.

- Каким образом Вам удалось бежать из города?

- Без помощи хороших людей мне бы это никогда не удалось. Нашли студенческий билет на имя некой Максимовой, эта фамилия стала моей на долгое время, даже после войны я не могла никому раскрыться – настолько был сильный шок.

Мама подруги дала мне буханку хлеба и помогла выйти из города, 24 километра мы шли вместе.

- Сколько Вам было лет тогда?

- Честно признаться, до сих пор не знаю, сколько. Когда мне задают этот вопрос, я говорю: «Столько, сколько было написано в этом студенческом билете». В нем стояла дата - 8 марта 1926 года. То есть, по этому документу мне сейчас 84 года. Но я считаю это не столь важным.

- Куда дальше лежал путь маленькой Людмилы?

- Когда меня оставила мама моей подруги, я пошла одна. Через какое-то время была задержана украинской полицией. Меня били, разрезали хлеб – думали в нем что-то спрятано, грозили отдать немецкой жандармерии. А по мне – лучше уж пусть немцы бьют, чем свои. На все вопросы я отвечала, что никого у меня нет, что я сирота, пришла из детдома.

Ничего не добившись, меня отдали жандармерии, где каждый день в один и тот же час я должна была снова и снова говорить, кто я и откуда. Так целый месяц.

Жандармерия располагалась на узловой станции железной дороги. Мимо шёл грузовой, именно грузовой, состав с людьми, которых отправляли в Германию с оккупированных территорий, и меня отправили.

В поезде была женщина с девочкой примерно моего возраста. Потом мы познакомились, они оказались из Таганрога. Марина Николаевна Матёкина и ее дочурка Лиля, в честь которой я потом назвала свою дочь. Они мне очень помогли, поддерживали всеми силами. Помню, Марина Николаевна сказала: «У меня была одна дочь, теперь будет две». Чистая и светлая память этой замечательной женщине.

- Поезд увозил Вас в Германию. Что там ожидало?

- По прибытии в Германию, нас направили на завод, где изготавливалось оборудование для военно-морского флота. Год я проработала там, пока однажды меня не захотели перевести в другой цех. Мы знали, что это цех «смертников», люди работают в помещении, где огромное количество металлической пыли, и нет никакой защиты от нее. Я отказалась переводиться, в наказание меня посадили в тюрьму, продержали с месяц и отправили куда-то составом с другими пленными разных национальностей.

Приехали, как оказалось, в Берлин. В тюрьму на Александр-Плац, в самом центре города. Это был предварительный этап заключения – отсюда нас направляли по разным лагерям.

- Вас – в Равенсбрюк?

- Да… Когда открылись ворота, я увидела страшную картину: людей, которые и на людей не были похожи, просто тени… в каких-то непонятных робах… Равенсбрюк - самый страшный женский концлагерь в Германии. Вновь прибывшие проходили так называемую дезинфекцию: нам сбривали волосы на голове и загоняли в подобие душа. После было еще одно распределение. Я попала в филиал Равенсбрюка, Нойбранденбург, где располагался подземный авиационный завод.

- Какой распорядок дня был в лагере?

- Поднимали нас в четыре часа утра. Выстраивали на так называемую «appell», перекличку, которая длилась иногда больше двух часов. В любую погоду, даже в самый сильный дождь и холод, мы стояли на улице. После нам давали часто холодный кофе и отправляли под землю, к станкам. Я работала в шлифовальном цехе. Это был ад.

Однажды вместе с новыми пленными привезли девочку девяти лет. Ей тоже нашли работу - поставили около меня подавать детали. Девочка была совсем истощена: не ребенок, а скелет. Очень жалко ее было. Мы договорились, что, когда мастер или надзирательница рядом, она работает, когда никого нет – отдыхает. Не знаю, как об этом стало известно. Но ко мне подошла надзирательница, как щенка, взяла за толком не отросшие волосенки, подвела к деталям и начала мотать меня из стороны в сторону так, что я билась об них головой. За то, что я пожалела ребенка…

Каждую неделю или две из Равенсбрюка приезжал эсэсовец, проводил «селекцию» - тех, кто был слаб, болен или что-то еще, увозили с собой, а потом отправляли в крематорий. Вот такие распорядки…

- Удавалось ли следить за временем, как-то узнавать о событиях за территорией лагеря?

- Мы ничего не знали: ни времени, ни дней, ни новостей. Был только один способ узнать что-то. Обычно мастер, бывало, или кто-то другой, проходя мимо, как бы нечаянно ронял газету, порой даже с кусочком хлеба. Были среди этих зверей и люди.

- В лагере содержались люди разных национальностей. Какие были отношения между заключенными?

- Там были заключенные из двадцати двух стран, в бараке содержалось по 360 человек! Несмотря на жуткие условия, солидарность и взаимопомощь были обычным делом среди нас. Раз в месяц приходили посылки из Красного Креста, каждая страна получала какой-то продукт. Но ни один человек не съел сам то, что ему прислали. Продукты делились буквально на маленькие квадратики, которые раздавали всем. Мне эти квадратики надолго запомнились.

Дорога смерти

- У Вас сложились с кем-то более тесные, доверительные отношения?

- К нам, русским (всех советских граждан называли русскими), почему-то особенно тепло относились французы. Именно француженка и стала мне очень близка, профессор мадам Жюли. В лагере она оказалась, потому что была в Сопротивлении. Еще были три девочки, одна из Ленинграда и две из Запорожья. Мадам Жюли у нас была как мама. Мы потом бежали вместе.

- Как это произошло?

- Когда фронт подходил близко. Всех заключенных выгнали на улицу и повели по городу в сторону моря. Людскому потоку не было ни начала, ни конца. Мы назвали это «дорогой смерти». Тех, кто ее не выдерживал: ослабевал, падал - пристреливали.

Один из наших привалов был около завода или фабрики. Надзирательницы ушли переодеться (как мы потом увидели) и увели с собой собак. В этот момент мадам Жюли сказала: «Девочки, мы должны спрятаться». Единственным укрытием был чердак этого завода, куда мы и поднялись. Надзирательницы, вернувшись, приказали всем построиться, а тех, кто не встанет в строй, обещали расстрелять, спустили собак. Мадам Жюли нас удержала. Мы с ужасом наблюдали в щелку за собаками. Особенно страшно было, когда собака подошла к лестнице. Одна из девочек уронила куртку, поднимаясь на чердак, и мы боялись, что собака учует запах. Но она, не дойдя одного пролета, остановилась, постояла немного и повернула вниз. Нас это спасло. Все ушли дальше, а мы остались.

- Что же вы делали на брошенном заводе?

- Это был конец апреля. Днем мы иногда выходили в поле, искали хоть что-нибудь съедобное, а ночью прятались в подвале. Так прошло несколько дней. Иногда видели отступающих немцев. Однажды, находясь в здании, услышали русскую речь: «Выходите, кто там?» Мы испугались, но когда фразу повторили несколько раз, решили показаться. Мы не то, что вышли, мы выползли просто… Силы были на исходе. Это оказались русские солдаты или офицеры – нам это было все равно. Главное – русская речь! Мы обнимали их ноги, целовали обувь... Наши чувства были настолько искренними! Невозможно передать словами ту огромную радость и бесконечную благодарность, которые мы испытывали…

Красноармейцы взяли нас на руки, посадили к себе в машины и привезли в город. Разместили в доме, утром обещали забрать и только наказали еду там не трогать: она могла быть отравлена. Когда мы вошли в дом, увидели людей, но все они были мертвые. Гражданские боялись прихода советских войск и шли на самоубийство. Кто-то топился в озерах (их в городе было много), кто-то травился…

- Утром вас забрали из этого жуткого дома?

- Да, повели к себе в часть. Первое, что с нами сделали, – сняли эту страшную, грязную арестантскую одежду, дали какую-то другую. Потом попросили каждого рассказать подробно, кто он и откуда. Я, как и раньше, рассказала, что я из детдома. А когда нас забирали из части, ребята каждому написали записку. Я ее храню как зеницу ока. «Первое мая 1945 года. День освобождения наших сестер из германской каторги. День освобождения Людмилы Максимовой военной частью Полевая почта 54233 «т». Лавренов Василий Иванович. Улыбин Алексей Николаевич».

- Куда Вас отправили?

- Так как я знала немецкий язык, меня сразу взяли в полевую комендатуру переводчицей. Но я долго там не пробыла. Пришли из оперативного сектора контрразведки (как я потом узнала) и сказали: «Вы себе найдете другую девочку, а нам отдайте эту». Так судьба привела меня в контрразведку, где я проработала два года, тоже переводчицей.

- Что стало с Вашими подругами?

- Когда нас спасли солдаты и привели на ночлег, мадам Жюли с нами не осталась, сказала: «Я спешу домой». Мы расстались навсегда. Валентина из Ленинграда не выдержала всего этого, скончалась в госпитале. Другие две девочки проработали какое-то время у нас на кухне, а потом уехали домой.

Светлые люди

- Почему Вы остались в Германии?

- Я очень долгое время не могла никому открыться. Всем так и рассказывала, что я сирота. А потом не выдержала, попросилась в штаб к генералу Никитину. Он первый, кто за время войны узнал обо мне правду. В этот день шел сильный дождь, и генерал, выслушав меня, сказал: «Вот видите: млад плачет, стар плачет, даже природа вместе с нами плачет. Поднимитесь в секретариат, там все запишут. Какую хотите фамилию, такую и носите: хотите двойную, берите двойную – только живите!» Потом он помог найти мою сестру, я уехала к ней, в Москву.

- На Родину Вы больше не вернулись?

- Нет… Ведь людей там расстреливали, я это видела. Потом решили не тратить патроны, просто бросали людей в шахты и топили. Живыми. Сколько меня ни уговаривали родственники, я так и не смогла туда вернуться.

- Скажите, в лагере были люди, которые сдавались, может быть, доносили что-то надзирателям?

- Из советских, пожалуй, нет. Да и из других стран тоже. Держались все очень сплоченно. Был негласный закон: «Если кто-то выдаст другого, его сами заключенные убьют».

Понимаете, несмотря на все тяготы, это было такое время - светлое для светлых людей. Например, когда я уходила из Донецка (уходила – мягко сказано, я шла из села в село), попросилась к одной женщине, она прятала меня какое-то время на печке. Даже договорилась с батюшкой, чтобы тот покрестил меня. Помогала, пока однажды ее не вызвал к себе председатель и не предупредил, что мне находиться дальше у нее опасно. То есть эти два чистых человека меня спасли. Марина Николаевна в поезде… Мадам Жюли… Светлые люди были, и о них забывать нельзя.

Даже сейчас, выступая перед молодежью, я всегда говорю: «Будь Человеком, будь Красивым Человеком, порядочным. Эти качества – основа основ».

- Что помогало не опускать руки, держаться в лагере?

- Наверное, девиз жизни. Я не из религиозных людей, но знаете, как будто бы Бог сверху говорит: «Ты единственная, которая осталась, чтобы рассказать все, что было». И оно так действительно в моей жизни и получилось. Я хотела жить.

Больше новостей и ближе к сути? Заходите на ленту в Телеграм!

Добавляйте CСб в свои источники ЯНДЕКС.НОВОСТИ.