(Продолжение. Начало книги - здесь)

В середине дня Борис вернулся с работы, чтобы перекусить и переодеться. Вечером назначена встреча в Московском обкоме партии, встреча, от которой, возможно, зависела дальнейшая карьера. Два с лишним месяца назад позвонили со Старой площади из обкомовского отдела кадров, сухо объяснили, что аппарат областного комитета партии обновляется, нужны молодые перспективные кадры, для первого знакомства надо заполнить анкету и персональный листок по учету кадров.

Борис сдал анкеты в отдел кадров и втайне надеялся, что о нем забыли. Как положено, документы переправили в КГБ, там их проверили контрразведчики, затем бумаги вернули туда, откуда они пришли, еще какое-то время в них копались местные обкомовские кадровики, по второму кругу сверяли имена отца, матери, дедушек и бабушек, всех близких и далеких родственников, выясняли происхождение. Не было ли среди предков Бориса священников, крестьян-кулаков или особ голубых кровей, близких царскому двору. Уточняли, был ли кто из родни во время войны на оккупированных немцем территориях, в плену или среди перемещенных лиц, имел ли судимость и, если да, по какой статье. Еще раз проверяли, не скрыл ли Борис каких-то данных о себе, когда заполнял анкету, например, нет ли среди родственников евреев, а если есть, почему это не отмечено в документах.

Вопросов было много, даже очень много. Но главное, все эти проверки сейчас были особенно не ко времени, - Борис был чист, и родственники сплошь русские, положительные, в тюрьмах не сидели. Но никогда не знаешь, чем закончится эта возня, копнут поглубже, глядишь, - что-то вылезет. Изредка Борис вспоминал о той анкете, думал, что времени уже с избытком прошло, раз о нем не вспоминают, - тем лучше, значит, его кандидатура для работы в партийном аппарате не подходит, - и хорошо. Но третьего дня позвонили со Старой площади, назвали день и час, когда нужно придти, его будет ждать заведующий сектором печати МК КПСС Сергей Сергеевич Круглов.

Борис заглянул в холодильник, сказал «черт», взял сумку и вышел на улицу. На улице прохладно, но в ближайшем магазине «Казахстан» духота нестерпимая. В середине дня у прилавков всего несколько женщин. Есть сметана вразвес, сыр «Пошехонский» по три рубля двадцать копеек, «Российский» по три сорок, дешевая колбаса по два двадцать кончилась, вместо нее дорогая прессованная ветчина «Останкинская», - три семьдесят, еще есть яйца, тоже дорогие, - рубль тридцать за десяток.

Магазин большой, три отдела, считается исключительно хорошим, - в ближних домах живет много разного начальства, но хлебного отдела здесь нет, - надо идти на угол Банного переулка, - не очень далеко, но так можно в обком опоздать. Борис пробил в кассе чек и встал в короткую очередь у прилавка. Перед ним тощий сутулый мужчина среднего роста в заношенном пиджачке и матерчатой кепочке.

Человек снял кепку, вытер платком плешь, обрамленную темными с проседью волосами. Повернулся к Борису, взглянул на него глазами, похожими на влажные маслины. Господи, - это же Булат Окуджава. Борис и раньше мельком видел его здесь. Окуджава жил рядом, в новом доме светлого кирпича в Безбожном переулке, - дом называли правительственным. Борис подумал, что сейчас удобный случай, можно запросто обратиться к любимому поэту, сказать добрые слова, выразить восхищение стихами и песнями… Можно сказать: я чувствую то же, что и вы, вижу мир таким, каким видите его вы, но у меня нет дара воплотить эту картину в точные поэтические строфы, в двух словах сказать то, чего вообще словами выразить почти невозможно. А вот у вас получается, - метко, лирично…

Борис вспомнил, как лет десять назад, после демобилизации из армии, поехал в Киев к приятелю Володе, который работал тогда в газете «Киевский комсомолец». Именно в те дни приятель помогал с организацией двух концертов Окуджавы в местном клубе. Первый концерт прошел при таком стечении народа, что небольшой зал был забит битком. Окуджава подошел к микрофону, сказал несколько слов и начал петь. Зал мгновенно затих, люди вдохнули и забыли выдохнуть. Борис сидел в первом ряду, он тоже замер и перестал дышать.

Аккорды Окуджавы были неуверенными, голос слабым и ломким. Он дрожал как свеча на ветру и, казалось, вот-вот погаснет. Но вдруг набрал силу, подчиняя себе сквозную тишину зала, этих людей, очарованных магией слов и музыки. Публика собралась не песни слушать, а стать свидетелем чуда. Наверное, это чудо случилось.

На следующий день, когда народ пришел на второй концерт, двери клуба оказались заперты изнутри, висело объявление «По техническим причинам закрыто». Это из обкома партии был звонок, кто-то из местных начальников решил, что концерты вредные, идеологически не выдержанные, надо прикрыть лавочку. Но второй концерт все же состоялся.

Володя сказал: «Ну, что теперь делать… Давайте все ко мне. Там что-нибудь придумаем». Запало в память: по вечерней улице брел Володя с Окуджавой, а за ними по тротуару следовала колона народу, темная, притихшая в ожидании нового чуда. Квартира Володи была переполнена, входная дверь открыта настежь, люди стояли на лестнице, сидели на подоконниках. Во дворе у подъезда собралась большая толпа. Тогда микрофон подключили к усилителю, большие самодельные аудио колонки вынесли на лестницу. Люди замерли, притихли… Над этой тишиной зазвучали гитарные аккорды, слабый голос Окуджавы… Возможно, этот человек знал ответ на главный вопрос мироздания: зачем мы живем?

* * *

Борису пришла мысль: можно предложить Окуджаве выступить на каком-то большом концерте по случаю комсомольского юбилея, - их много впереди. Ведь есть же у него подходящие случаю песни: «Комиссары в пыльных шлемах» или «Надежда, я…» В следующую секунду Борис представил Окуджаву на сцене Кремлевского дворца съездов, - нелепая маленькая фигурка человека в поношенном пиджаке. Поэт похож на похудевшего и постаревшего Чарли Чаплина, всегда печального, с узкой грудью, выразительными глазами и усиками.

Вот он стоит на авансцене с гитарой, освещенный полусотней нестерпимо ярких софитов, а напротив в мягких креслах - десять тысяч слушателей, делегатов комсомольской конференции, молодых олухов с красными бантами, которые только что послушали гражданскую лирику Иосифа Кобзона «Наша Родина - революция» в сопровождении симфонического оркестра. И теперь хотят продолжения, - что-нибудь про Ленина, любимую коммунистическую партию и родной комсомол. Нет, приглашать Окуджаву - плохая идея. И зачем что-то обещать человеку, морочить ему голову, если наперед известно, что приемная комиссия не пропустит никаких песен под гитару.

Подошла очередь Окуджавы, он поставил на прилавок стеклянную банку, протянул чек и сказал:

- Пожалуйста, полкило сметаны и триста «Российского» сыру.

- У тебя банка немытая, - сказала продавщица.

- Разве? Извините…

- Чего извиняешься? Мыть банку надо… И маленькая она. В нее только четыреста грамм влезет. Я налью, а четырнадцать копеек в кассе обратно получишь. Понял?

- Понял: четырнадцать копеек…

Продавщица взвесила на весах стеклянную банку, половником зачерпнула из огромного бидона сметану, жидкую, как кефир, и стала нацеживать в банку.

Борис нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Нет, он все-таки подойдет, представится и скажет то, что Окуджава выразил то, о чем думают, что чувствуют сотни и тысячи молодых людей… Борис сделал шаг вперед и остановился, заволновавшись. Слова смешались, перепутались и рассыпались на буквы. Окуджава положил в авоську полную банку и кусок сыра, завернутый в толстую грязно-коричневую бумагу, пошел к двери, забыв получить в кассе свои четырнадцать копеек за недолитые сто грамм сметаны. Борис так и не решился подойти, подумал для самоуспокоения, что случай еще наверняка будет, ведь соседи.

Он спросил продавщицу:

- Вы знаете, кто это?

- Окуджава что ли? - продавщица странно усмехнулась, будто хотела сказать что-то не совсем приличное, но не решалась, - людей вокруг много. - Как не знать. Они все, эти знаменитости, живут вон, рядом. В правительственных домах, в Безбожном переулке. И ходят сюда… Да, жрать-то всем хочется. Окуджава ты или кто… Тебе чего?

Борис протянул чек, поставил на прилавок банку:

- Сметаны полкило, сыру триста и «Останкинской» полкило.

Он вернулся домой, заново переживая ту встречу в магазине, отрезал кусок прессованной ветчины, сочившейся влагой, будто ее перед продажей подержали в бочке с водой, чтобы набрала побольше весу. «Останкинская» отдавала несвежей кониной, и в горло не лезла. Пришлось порезать ее мелкими квадратиками, вывалить на сковородку и залить яйцами, - так сойдет. Он ел и вспоминал, как недавно в этом самом магазине «Казахстан» встретил лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана, соседа Окуджавы по дому.

Не так давно Корвалана, томившегося в чилийской тюрьме после военного путча, обменяли на русского диссидента Владимира Буковского. Тот переехал в Англию, а чилийский коммунист в Москву. Корвалан любил гулять по проспекту Мира, от своего Безбожного переулка до Банного. Тротуары на проспекте - ровные и широкие, навстречу мало пешеходов. Сопровождали его два скромно одетых молодых мужчины в летних костюмах, - на жизнь и здоровье чилийца в Москве никто не посягнет, - но ходить одному все равно было запрещено.

Корвалан брел медленно, выкатив свой округлый живот, заложив руки за спину. Его длинный нос был похож на клюв какаду. И сам он напоминал старого раскормленного попугая, слишком ленивого, чтобы летать. Он свернул в «Казахстан», побродил перед полупустыми застекленными прилавками. Середина дня, ходовой товар весь раскуплен. В мясном отделе на поддоне - говяжьи мослы и мясные обрезки. Если эти кости и есть великое достижение русских коммунистов, то наверное, хорошо, что власть в Чили захватила хунта. Эти мысли можно было прочитать на лице грустного чилийского партийца. Он нахмурился, тяжело вздохнул и через свой клюв произнес вслух одно из немногих русских слов, которое успел выучить.

- М-да, - сказал он и пошел к двери.

Борис усмехнулся, вспомнив Корвалана. Торопясь и обжигаясь, проглотил свой обед, надел костюм и заспешил к метро.

(Продолжение - Глава 24)

Москва, 1979 - все главы

Больше новостей и ближе к сути? Заходите на ленту в Телеграм!

Добавляйте CСб в свои источники ЯНДЕКС.НОВОСТИ.